"Ж" и немножко внезапно

В минуты особого благодушия Иванов редко переживал за всякое, и потому был как бы над, как бы парил сверху, не задевая ничего, не касаясь мерзостей и нечистот, и ничто к нему не прилипало и не пачкало, ничто не волновало спокойное течение мыслей и не нарушало строгой душевной тишины. И сбывалось тогда по реченному: "И спокоен и мудр в заповеднике зубр"... Однако же, как говорил мудрец, нельзя жить в мире и совсем не касаться мира, иначе надлежало бы выйти из мира. И Иванов, целиком и полностью пребывая в этом мире, – касался его.

Как медведь в берлоге, тихо и спокойно пережила душа Иванова прошедшую зиму, ничто её не взвинчивало и не тревожило, ничто не раздражало своей несуразностью. И всё-таки, зима прошла...

Возвращаясь домой после обычного трудового дня, и по обыкновению нырнув в метро, Иванов внезапно чуть не остолбенел: в устало, но деловито ползущей живой массе, прямо перед Ивановым возник голый женский зад. Оно, конечно, не так, чтоб совсем голый, а только чуть-чуть, но выглядел так, – словно совсем. Потому что, когда этот самый зад, обтянутый джинсами, мощный, мясистый и ядрёный, в просвете между слегка приспущенными портками и слегка приподнятой курточкой – всего сантиметра на четыре – на неприкрытой женской мякоти чётко обозначает резкий, глубокий и рельефный кусочек стыка двух половин, – то кажется, словно тебе вдруг и целиком показали голую женскую задницу. Живую! Огромную! Прямо в лицо! Да ещё и в толпе среди бела дня! ...Кошмар!!!

...По ощущениям это так, словно ты вдруг повернулся, а тебе в лоб наставлен пистолет, – опаньки!.. Или так, словно бы внезапно подошёл к тебе дедушка Ленин (да-да, именно – дедушка Ленин, и именно – внезапно) и энергично, слегка наклоня голову, уткнул в тебя свою морду со своим знаменитым прищуром, – "что же это вы, батенька?!.".

Но это только по первым ощущениям, а дальше немного иначе: Иванов какое-то время по инерции и словно под гипнозом шёл за этим подмигивающим глазом циклопа, лихорадочно борясь с эффектом первого впечатления, однако мгновенно осознал, что прямо здесь и сейчас совершается нечто такое постыдное, каверзное и неловкое, что даже (если только это допустить) при самой низшей степени культуры в окружающих людях, не оставалось бы ничего другого, как густо покраснеть, совершенно уничтожиться и забиться в самый дальний уголок.

Это как если бы случайно оказавшийся рядом с тобой дрянной пьянчужка, во внезапном порыве нахлынувшего экстаза, вдруг громко затянул похабную песню и все тут же обернулись. И, хотя это вовсе и не ты, а только лишь стоишь рядом, невольно возникает ощущение некоторого соучастия, так, словно бы ты – вместе с ним, и потому хочется либо немедленно отойти от него подальше, либо так же немедленно провалиться сквозь землю. Хотя он и стоит-то шагах в двух, и никак тебя не задевает, и не пачкает, и не брызгает, и даже не сильно-то и смердит, да и знаешь наверняка, что ни у одной твари на свете даже намёка на подозрение нет – а что как если они вместе? – так вот поди ж ты! – угнетение и конфуз!.. И невольно сторонишься, потому что вдруг (странно!) начинаешь чувствовать за него какой-то необъяснимый стыд, глобальный стыд человека перед всем человечеством, за эту с бухты-барахты неуместную пьяную песню, и негодуешь на него за это чувство, хотя стыдно вовсе не ему, а тебе. И в этот самый момент, когда только-только начинает шевелиться в душе первая тень этого необъяснимого стыда, вдруг физически ощущаешь жгучее желание оглянуться по сторонам (но только потихоньку), – а не посмотрел ли кто-нибудь сейчас на тебя, и не мог ли он в связи с этим что-нибудь подумать?.. Но не оглядываешься, потому что должен в это время изо всех сил делать вид, будто всё происходящее вообще не стоит какого-либо внимания, и потому ты, вполне уверенный в себе, сам всё это холодно-брезгливо игнорируешь, чем молчаливо призываешь к тому же и других, и потому уж точно тебе нет никакого дела до того, кто и что в связи с этим всем подумал...

Или, к примеру, как если стая собак всё увивается, увивается вокруг суки, и как раз, когда они достигают людного места, где стоишь и ты, какой-нибудь резвый кабель всё-таки вскочит и начнёт своё гнусное дело: высунув язык, с отмашкой и с жаром!.. Какая-то мгновенная и почти физическая расплющенность, как словно тебя сверху чем-то грузно придавило, – такое невыразимое ощущение неловкости, тупого и безграничного стыда, что напряжённо и лихорадочно посматриваешь боковым зрением, не увидел ли кто того, что и ты тоже это увидел?!. И хочется только одного: тут же и мгновенно самоубиться и самозакопаться, потому что пытаться эту свору разогнать или сделать хоть что-нибудь, – такая же дикая клоунада, как и происходящая здесь дичь! И стоишь, как оплёванный истукан: и злишься, и стыдишься, и всё же стоишь...

Так иногда в одно мгновение сконцентрируется в одной точке – в неуместном пошлом маленьком разрезе – разом весь букет подобных мыслей, и ты, как контуженный, только и можешь, что продолжать вяло плыть по своему течению, уныло наблюдая собственную беспомощность и одновременно в очередной раз трагически переживая гибель чистых идеалов девичьей непорочности.

...Парализованный Иванов продолжил свой скорбный путь, пытаясь снова влиться в ритм жизни, а прищуренная голая задница, пружиня, скрылась в толпе.

"...Весна идёт, весне дорогу!" – резюмировал очухавшийся кое-как Иванов.