Медуза-горгона

1

Начальник штаба делает один глаз круглым, другой квадратным и, глядя военному прокурору прямо в лицо, "тыча в книжку пальчик", говорит: "Но тут же написано…".

Посреди просторной комнаты у большого светлого окна стоит стол в форме буквы "т". На столе много бумаги. Точнее, это не бумага, это – документы. Некоторые важные, некоторые особо важные, некоторые… В общем, много разных документов лежит на столе. Поверх всего небольшая брошюрка, "виновница мероприятия". За столом сидит начальник штаба и листает виновницу. Это его кабинет, и он здесь хозяин.

Над начальником штаба большой портрет маршала Жукова, кистей неизвестного художника. Портрет не подписан, что обязывает с первого взгляда узнать, кто на нём изображён. Но я не узнаю. Уже больше года смотрю и не узнаю. (Разведка установила, что неизвестный художник был одним из солдат срочной службы, уволившийся лет десять назад, и в качестве дембельского аккорда родивший штук пять таких Жуковых, ещё пару Суворовых и пару Кутузовых. Последние легко узнаются по особым приметам – белобрысому хохолку и повязке одноглазого. Жуковы же, висящие во всех кабинетах больших начальников не хотят узнаваться ни под каким предлогом, и легко смогут заинтриговать любого, вводя в самые разнообразные заблуждения относительно своей личности). Лучшей надписью к портрету, на мой взгляд, была бы такая: "Военная форма, похожая на маршальскую, надетая на какого-то мордоворота".

В дальнем углу комнаты стоит чёрная гиря, передаваемая по наследству от одного НШ другому. Стоит на резиновом коврике, как и положено всякой уважающей себя гире. Сверху – слой пыли (специально, конечно, – чтобы ввести врага в заблуждение относительно режима нашей физической подготовки).

Напротив начальника штаба у ножки буквы "т" сидит военный прокурор, человек стремительный и солидный. Эти два качества временами превращают его в танк Т-34, легендарный и непобедимый, с высокими боевыми и ходовыми характеристиками. Он любит врываться. И делает это на высоком профессиональном уровне. Внезапно врываться и коварно сокрушать – любимые методы его работы. Этим он быстро снискал любовь у подчинённого ему коллектива военной прокуратуры и у всей нашей части, которую постоянно проверяет на предметы различных "незаконностей" и "несоответствий". Человек он в наших краях относительно новый. А так как в последнее время у русских вообще стало модным поскорее влюбляться во всякие новинки, то и нового прокурора полюбили за эту самую новизну ещё скорей, чем этого требовали правила приличия.

Я сижу за другим столом так, что хорошо вижу обоих "вождей", и поддерживаю в разговоре начальника штаба. Моя работа – защита нашей позиции во что бы то ни стало. От этого зависит "удобство" нашей дальнейшей работы и "неудобство" работы противника. "Отстоим Москву!", – мерещатся мне лозунги военных лет. "Не посрамим Отечество!", – бодрю я сам себя.

Идёт оживлённая беседа. Точнее – спор. Идёт он о каких-то расхождениях в толковании правовых документов, которые, в свою очередь, мешают военному прокурору хорошенько разгоняться в труднопроходимых местах проверяемых вопросов. Спор этот возник чуть ли ни с первых дней появления нового прокурора в наших "диких степях Забайкалья", и носит характер затяжной осады.

Любые торможения в работе противны натуре Т-34 и поэтому напрягают его самым неприятным образом. Он же, в свою очередь, напрягает нас, желая привести общее мнение к удобному ему знаменателю. Мы крепимся. Мы не сдаёмся. Мы отбиваемся своим толкованием закона.

Каждая сторона по-своему права, что делает нас противниками на равной ноге. В одном законе написано так, в другом – иначе. Классический пример знаменитой поговорки "закон как дышло". Во всех остальных случаях военный прокурор рвёт нашу часть "как Тузик грелку", внезапно появляясь в самых слабых местах нашей обороны и неся на своих штыках знамя победы в царство "законности и правопорядка". Здесь же коса нашла на камень, и мы втайне ликуем, что можем хоть чем-то досадить любимому существу…

2

Мне не нравится то, что я всё понимаю. Если я всё понял, значит мне уже не интересно, мне сразу становится скучно. Резко скучно. Поэтому я банально смотрю в окно и пытаюсь переключиться на что-нибудь полезное…

…А за окном!.. Трещит лето!!! Раскатисто и неумолимо: девчонки давно разделись, листва давно шумит, речка давно тёплая, пиво давно охладилось!.. Но что это всё в сравнении с любимой работой?!

Помню, во времена оны в московском метро висела реклама: "Журнал "Бухгалтер" – прочитал и всё понял!". Точно так и я: прочитал и всё понял. Давно уже прочитал и давно уже понял. Поэтому мне так скучно. Я всё понял сразу, пророчески увидел исход битвы и был уверен в победе.

Единственное утешение – спор как таковой. Всегда как-то не хватает человеку остроты ощущений. Всегда чего-то мало. Вот и тут – спор на пустом месте, только ради этих самых ощущений. Словно нам больше заняться нечем. Но военный прокурор – не волос любимой на плече – просто так не стряхнёшь. Это клещ ещё тот! Уж если присосался, то всерьёз.

3

"Но тут же написано…", – твердит начальник штаба. Прокурор, мысленно в очередной раз восхищаясь стойкостью нашей обороны, немедленно парирует: "Есть же федеральный закон! И мы должны в первую очередь выполнять его!". На это нам крыть нечем. Федеральный закон – непробиваемая броня любого прокурора. (Я-то понимаю, где "дырки" этого федерального закона. И давно уже доложил о них "кому надо", укрепил оборону. Поэтому мы и собрались поспорить. Я здесь просто на всякий случай, мало ли чего!..).

Психологическая сложность ситуации для меня в том, что военный прокурор знает, что я знаю слабую сторону его позиции. Всегда неудобно, когда есть, чем тебе возразить. Поэтому он втайне мной недоволен, но держится молодцом, виду не показывает. Он понимает, откуда ветер дует, но сражаться надо. Вся жизнь – борьба! Глядишь, что-нибудь да сломается…

В свою очередь, начальник штаба так далёк от существа рассматриваемой проблемы! Для него это настолько мелко! Какие-то там коллизии, казусы, резусы!.. Но не уважить прокурора нельзя, раз уж он припёрся.

Я же – прекрасно понимаю, о чём идёт речь, во всех тонкостях, чего хочет военный прокурор и о чём думает начальник штаба. Речь идёт у каждого о своём, и поэтому мне нравится за этим наблюдать. Такая речь называется разговором на разных языках, или спором немого со слепым. Сколько не спорь, каждый останется прав.

Чего, в сущности, хочет прокурор? Он хочет, чтобы мы работали так, как ему удобно. Всегда находились в состоянии полуприсяди, чтобы удобней было подпрыгивать и ловить кинутые им палки. И бежать с ними. Бежать! Бежать! Бежать!.. Бежать долго, до изнеможения. А потом упасть от усталости, и снова встать и бежать… А ещё мы должны работать так, чтобы наши ошибки были очевидны. И, желательно, чтобы мы сами о них сообщали. А прокурор будет возбуждать уголовные дела и мастерски их раскрывать. Со свойственными ему энергией и деловитостью. А мы, бедные, будем плакать и умолять, чтобы он над нами сжалился, и просветил нас, сирых и убогих, и научил нас правильно и без ошибок работать… А он будет учить нас "жезлом железным", и показывать нам "дорогу к свету, к правде"…

…Это я так думаю. Просто я от знающих людей кое-что слышал о прокурорских показателях, о планах, о результативности работы… Вот, предыдущий прокурор был нерезультативным. Показатели были низкие. За несколько лет работы – у нас два-три уголовных дела и вялая переписка. Этот же страж закона не успел "место нагреть", а уже возбудил семь уголовных дел, осудил несколько военнослужащих (не он, конечно, а суд с его подачи), что на следовательском языке называется "посадил дерево". Завалил нас тоннами "макулатуры". Даже не успеваем ответы писать! Или успеваем, но отвечаем не на то письмо. Или на то, но не теми словами… И все бегают, бегают, бегают! Совсем, несчастные, с ног сбились. Вот это показатели! Вот это результативность!

И какой же из этого вывод? …Вы, наверное, думаете, что прошлый прокурор плохо работал, а этот лучше? Никак нет-с! Вывод прост, логичен и очевиден: с приходом нового военного прокурора мы резко ухудшили свою работу. Так сказать, расслабились. Как там у Асмолова, – "морально разложились прямо на глазах".

Осталось сказать, о чём думает начальник штаба. Он думает об одном: "Ну почему в моём кабинете?!! Почему именно сегодня, и именно в моём кабинете?! Почему?!.". Ему, говоря космическим языком, "до звезды" наша крючкотворная мышиная возня! Его задача – поддержание постоянной боевой готовности, управление войсками, дальность разлёта осколков, высота караульного гриба, вспышка справа и многое другое. Такие офицеры, как наш НШ – это реальная угроза Пентагону и всему мировому империализму. (И если враг об этом ещё не знает, то только потому, что не сумел раскрыть нашу страшную военную тайну, передаваемую из уст в уста ещё со времён Мальчиша-Кибальчиша). А тут, какие-то бумажки, какие-то законы, постановления!.. У нас один закон – Устав! Потому что написан он кровью наших дедов и омыт потом отцов.

Больше всего мне обидно за начальника штаба, за то, что он вынужден терпеть наше присутствие и слушать наше словоблудие. Это просто судьба, и он с ней мужественно мирится. Я понимаю его, но ничего не могу изменить, – сам заложник ситуации. Утешает только то, что он незаметно, пока я "кидаю в танк коктейли Молотова", занимается своей любимой работой, слегка отодвинув в сторону проклятую брошюрку. А я расположился так, что прокурору неудобно смотреть на НШ, и мы увлеклись друг другом...

4

И вот, наконец, настал долгожданный момент, когда все устали и захотели разойтись. То есть мы-то с НШ устали и захотели разойтись ещё до того, как собрались, но только не могли этого сделать, потому что Т-34 ещё не устал. Но вот наступил критический момент – устали все.

...В такие секунды людям, склонным к самообожанию, хочется чего-то большего, чем просто уйти. Хочется оставить какой-нибудь значимый след на серой поверхности рабочего дня, поставить какую-нибудь вешку, чтобы помнили. Ну, например, сказать что-то такое, что после твоего ухода будет ещё долго звенеть в ушах, или ворочаться где-то в подсознании и беспокоить, беспокоить...

Рабочий день ещё не успел вовсю разогнаться и закружить всех в свой хоровод, а в кабинете начальника штаба сказано уже так много, что кажется, весь недельный лимит слов исчерпан, и теперь здесь надолго воцарится гробовое молчание. И в этой самой благодатной тишине хозяин кабинета предастся любимой работе. И ни что его уже не побеспокоит! Ничто на свете!.. Но нет. Не тут-то было!

Чтобы сделать "последний штрих к портрету Ленина", прокурор снова заговорил. Ну, казалось бы, все точки расставлены, обо всём договорились, просто встань, скажи "до свидания" и иди. Нет! – он заговорил.

Как истинный знаток человеческих сердец и прирождённый оратор, он вдруг решает сыграть на моих нервах "забытую мелодию для флейты" (я так думаю, он решил мелко отомстить за то, что я "слишком много знал"). Для этого он встаёт на мой хвост и начинает его тушить (тут необходимо говорить иносказательно, ибо передача голых фактов может психологически травмировать далёких от ратной службы людей). Мне больно и обидно, потому что хвост у меня совсем не горит и даже не дымится! И я грубо возражаю: я не люблю, когда меня тушат пожарники не из моей бригады; в моей жизни есть достаточно персон, которые могут меня тушить и лить мне воду прямо на голову в любое время дня и ночи, и в любых количествах, – это мои начальники, мои отцы-командиры. И я им за это по-сыновьи благодарен. А тут какой-то борзый путник со своим уставом врывается в наш монастырь и давай нас учить уму-разуму. В общем, я резонно возражаю...

И что тут началось! Что тут началось! Мне кажется, что весь штаб вместе со мной встал по стойке "смирно" и замер в трепетном благоговении (когда тебя тушат, нужно принять строевую стойку и трепетно благоговеть – старинная тибетская мудрость).

Так меня уже давно никто не тушил! Просто водопад Виктория вперемежку с громом и молнией! Брызги слюны долетают до меня даже в противоположный угол кабинета, а пенка мелкими клочками повисает на кончиках усов военного прокурора. Оконные стёкла временами входят в резонанс и легонько позвякивают. Музыка слов настоящего ротного старшины! "Как выводит! Как выводит, шельма!", - думаю я, вспоминая сказку "Волшебное кольцо".

В итоге меня так оплодотворяют, что я просто столбенею. Мы переглядываемся с начальником штаба, и по его глазам я понимаю, что от того, как меня оплодотворили, остолбенел даже он. Только сидя. Наш НШ такой, что сам оплодотворит любого, в любом месте и в любое время. Причём, в той позе, в какой застанет. Но глядя на такие высоты мастерства он, видимо, понимает, что есть ещё к чему стремиться...

Наконец, всё стихает. Прокурор на белом коне победно проскакивает мимо нас из кабинета. Я тоже, несмотря на полную расплющенность, начинаю собираться, но начальник штаба меня задерживает и по-отцовски утешает. Видно, что он и сам растерялся, – как это в его кабинете разыгралась такая буря? Я от благодарности чуть не плачу, и с самыми светлыми чувствами иду исполнять свой воинский долг. Приятно, чёрт возьми, когда чувствуешь заботу командира!

Выходя из кабинета, я замечаю в коридоре несколько статуй. Как и положено всяким окаменелостям, они не шевелятся. Когда-то это были настоящие живые военнослужащие, зашедшие в штаб по своим делам. Но минуту назад увидели Медузу-Горгону и окаменели. Им я тоже благодарен за сочувствие, потому что они всё слышали.

В штабе стоит гробовая тишина.